Новый либеральный империализм
В 1989 году трехвековые политические системы в Европе — баланс сил и имперские амбиции — подошли к концу. Тот год не только ознаменовал конец Холодной войны, но и, что более существенно, конец государственного устройства Европы, существовавшего еще со времен Тридцатилетней войны.
Чтобы понять настоящее, необходимо понять и прошлое, которое неотделимо от нас. Международный порядок всегда основывался либо на гегемонии, либо на равновесии. Сначала была гегемония. В древнем мире порядок означал империю. У жителей империй были безопасность, культура и цивилизация. За имперскими рубежами начиналась территория варварства, хаоса и беспорядка. Такой образ мира и порядка, проецируемый через единственный господствующий центр силы, до сих пор занимает умы. Однако империи не приспособлены к переменам. Удерживать империю от распада — а империи по умолчанию многообразны — обычно приходится авторитарному политическому режиму; инновации, особенно в общественной жизни и политике, ведут к нестабильности. Исторически империи всегда статичны.
В Европе нашли золотую середину между бесплодным постоянством хаоса и бесплодным постоянством империи — малое государство. Малым государствам удалось установить суверенитет, но только в пределах географически ограниченной юрисдикции. Так внутренний порядок воцарился ценой международной анархии. Конкуренция малых европейских государств стала источником прогресса, но такое мироустройство беспрестанно находилось под угрозой впадения снова в хаос с одной стороны, и гегемонии одной силы — с другой. Решением явился баланс сил, система уравновешивающих альянсов, которая стала условием европейской свободы. Коалиции стали удачным способом укротить имперские амбиции сначала Испании, затем Франции и, наконец, Германии.
Но у системы баланса сил тоже имелись врожденные недостатки: нестабильность и вечный риск войны. В конечном итоге это ее и погубило. Объединение Германии 1871 года создало государство слишком сильное для сдерживания любой европейской коалицией; технологические перемены взвинтили военные расходы до чудовищных пределов; а развитие массового общества и демократии сделали невозможным приобретение того аморального, расчетливого умонастроения, которое требовалось системе дипломатических противовесов для нормальной работы. Тем не менее альтернативы не нашлось, и принцип сохранился — возникший в 1945-м мир было не столько новой системой, сколько кульминацией старого. От многополярного равновесия между великими державами Европа перешла к двустороннему равновесию между двумя полюсами ужаса — миропорядок в очередной раз упростил себя. Но такая система прожила недолго. Равновесие плохо подходило универсалистскому и моралистическому духу двадцатого века.
Вторая половина двадцатого столетия ознаменовала не только конец баланса сил, но и угасание имперских амбиций: в определенном смысле одно было неотделимо от другого. Мир начинал этот век разделенным между большими европейскими империями, но сто лет спустя от них не осталось и следа: Османская, Германская, Австрийская, Французская, Британская и, наконец, Советская империи сохранились только в нашей памяти. Остались два вида государств: во-первых, страны, — зачастую бывшие колонии — где государственность почти исчезла, и которые превратились в зону премодерна, где правительство не действует и назревает «война всех против всех» по законам Гоббса (такие страны, как Сомали и до недавнего времени Афганистан). Во-вторых, образовались постимперские, постмодернистские государства, которые не считают, что безопасность прежде всего обеспечивается завоеваниями. Третья категория — традиционные модернистские государства, которые продолжают действовать по прагматическим макиавеллианским принципам (упомянем Индию, Пакистан и Китай).
Постмодернистская система, в которой мы, европейцы, живем, выстроена не на равновесии; в ней нет упора на суверенитет или разделение между внутренней и внешней политикой. Евросоюз превратился в сложную систему взаимного вмешательства во внутренние дела друг друга (вплоть до состава сосисок и вкуса пива). Договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), по которому государства-участники обязаны раскрывать места расположения тяжелого вооружения, передает под международный контроль ключевые для суверенитета вещи. Важно понять, насколько это революционное новшество. Парадокс ядерной эпохи: чтобы защитить себя, нужна была готовность в любой момент себя уничтожить. Боязни ядерной катастрофы оказалось достаточно, чтобы преодолеть обычную стратегическую логику, основанную на недоверии и скрытности. Взаимная уязвимость превратилась во взаимную прозрачность. У постмодернистской системы международной политики есть несколько основных черт:
— Стирание границ между внутренней и внешней политикой.
— Взаимное вмешательство в традиционно внутренние дела и взаимная слежка.
— Отрицание силы как способа разрешения конфликтов и последующая систематизация самовведенных правил поведения.
— Растущая неуместность границ, которая стала следствием изменяющейся роли государства, а также развития ракетного оружия, автомобилей и спутников.
— Основа безопасности — прозрачность, взаимная открытость, взаимозависимость и взаимоуязвимость.
Идея Международного криминального суда — яркий пример постмодернистского размывания различий между внутренней и внешней политикой. В мире эпохи постмодерна национальные интересы и аморальные теории построения государства в духе Макиавелли, которые во времена модерна определяли международные отношения, заменились моралью, определяющей как внешнюю, так и внутреннюю политику. Отсюда и новый интерес к дискуссии о том, как трактовать справедливую войну.
Такая система решает проблемы, связанные с неэффективностью баланса сил, и одновременно не приводит к упадку национального государства. Экономика, законодательство и оборона могут быть довольно сильно встроены в международную инфраструктуру, территориальные границы могут утратить свое значение, но идентичность и демократические институты остаются преимущественно национальными. Таким образом, несмотря на то, что некоторые традиционные государства отходят от традиционных норм поведения, они все же остаются важной частью системы международных отношений.
Откуда берет начало такая перемена в международных отношениях?
Главный тезис — «мир стал честнее». Большинство самых могущественных государств больше не желает никого завоевывать. Из этого нежелания рождается одновременно постмодернистский и премодернистский мир. Империализм в традиционном смысле умер, по крайней мере, на Западе.
Если так, то существование Евросоюза и НАТО вовсе не является причиной полувекового мира, которым до сих пор наслаждается Западная Европа. Факт остается фактом: европейцы больше не желают воевать друг с другом. НАТО и Евросоюз тем не менее сыграли важную роль в укреплении и поддержке такого положения. Главный вклад НАТО состоял в открытости, которую принес союз. НАТО по-прежнему остается важным инструментом укрепления внутризападной уверенности. Именно НАТО и Евросоюз подготовили платформу для объединения Германии без возникновения угрозы остальной Европе, как это было в 1871-м. Оба альянса культивируют почву для тысяч встреч между министрами и должностными лицами, на которых люди, решающие вопросы войны и мира, знакомятся друг с другом. Международные отношения находятся на невозможном до сих пор уровне качества и стабильности.
Евросоюз являет собой развитый пример постмодернистского устройства. Он воплощает безопасность посредством прозрачности, а прозрачность — посредством взаимозависимости. Евросоюз — система скорее транснациональная, чем наднациональная; скорее добровольная ассоциация государств, нежели скопище вассалов, подчиненных центральной силе. Мечта о Европейском государстве — пережиток прошлого века. Она основана на убеждении, что все национальные государства фундаментально опасны, и единственный способ укротить анархию наций — подчинить их единому гегемону. Но если национальное государство — проблема, то супергосударство определенно не будет ее решением.
В постмодерне живут не только европейцы. Канада определенно является постмодернистским государством. Сюда же можно отнести Японию, однако японцам географическое положение страны мешает свободно развиваться в этом направлении. США — более сомнительный случай. Сомнительно, чтобы американское правительство признавало взаимозависимость — и ее побочные эффекты, такие как открытость, взаимный контроль и вмешательство в дела друг друга — необходимыми или желательными. Что касается остального мира, то европейская реальность остаётся пока мечтой. АСЕАН, НАФТА, МЕРКОСУР и даже ОАЕ — все они, по крайней мере, выказывают желание создать постмодернистскую среду. И, несмотря на то, что это желание воплотится в жизнь еще нескоро, копировать все же намного легче, чем изобретать.
В постмодернистском мире не существует угроз безопасности в их привычном смысле, то есть его участники не собираются завоевывать друг друга. Если в мире модерна война по всем правилам Клаузевица — инструмент, то в условиях постмодерна — это провал политики. Постмодерну угрожают не его участники, а зоны модерна и премодерна.
Угроза, исходящая от мира модерна, наиболее очевидна. В его условиях классическая система государств, из которой не так давно вышел постмодернистский мир, остается незыблемой и продолжает существовать на принципах империи и превосходства национальных интересов. Если здесь и будет стабильность, то благодаря балансу агрессивных сил. Следует отметить, как мало в мире территорий, где удерживается такое равновесие, и как легко в этом уравнении может появиться ядерная переменная.
Вызов постсовременного мира — необходимость привыкнуть к двойным стандартам. Между собой мы действуем, опираясь на закон и совместную безопасность. Но имея дело с более старомодными государствами вне Европы мы просто вынуждены обращаться к более жестким методам ушедшей эпохи: сила, превентивный удар, диверсия — c теми, кто остался в девятнадцатом веке, где каждый сам за себя, подойдет любой способ. Между собой мы соблюдаем законы, но попадая в джунгли, обязаны вести себя по законам джунглей. Долгий европейский мир принес с собой соблазн позволить нашим рубежам — как физическим, так и психологическим — придти в упадок. Для государства постмодерна это представляет огромную опасность.
Мир премодерна ставит перед нами другой, новый вызов. Это мир несостоявшихся государств. Здесь государство больше не отвечает критерию Вебера — не имеет монополии на насилие. Либо оно потеряло легитимность, либо саму монополию; часто и то, и другое. Примеры полного коллапса довольно редки, но количество государств, находящихся в зоне риска, беспрестанно растет. Среди возможных кандидатов много бывших территорий СССР, например. Все крупные центры мирового производства наркотиков находятся в зонах премодерна. До недавнего времени в Афганистане не было настоящей суверенной власти, так же, как и во внутренних районах Бирмы и в некоторых частях Южной Америки, где наркобароны угрожают государственной монополии на насилие. Африканские страны повсеместно находятся в пределах риска. Ни одна часть света не обходится без потенциально опасного места. В таких частях хаос — норма, а война — стиль жизни. И даже если там есть правительство, то его методы мало отличаются от методов организованных преступных группировок.
Государства премодерна обычно слишком слабы, чтобы установить контроль над собственной территорией, не говоря уже об угрозе миру. Однако такие государства могут стать платформой для надгосударственных игроков, и вот они уже представляют для мира постмодерна серьёзную угрозу. Если эти игроки (чаще всего наркотические, криминальные или террористические синдикаты) воспользуются такими странами, используя их как плацдарм для нападения на более благоустроенные части мира, цивилизованным государствам придется отвечать. Можно, в случае большой опасности, представить себе даже оборонительный империализм. За примерами далеко ходить не нужно — вторжение Запада в Афганистан.
Как нам следует бороться с хаосом премодерна? Вовлекаться в зону хаоса рискованно; если интервенция затянется, общественность может её осудить; провальная интервенция может быть смертельна для устроившего ее правительства. Однако давать опасным странам гнить, как это было с довоенным Афганистаном, может оказаться еще опаснее.
В какой форме должна быть предпринята интервенция?
Самый логичный (и самый популярный в прошлом) способ — колонизация. Но колонизация для государств постмодерна (и для некоторых государств модерна) как раз неприемлема. Премодерн родился, когда умер империализма, а слова «империя» и «империализм» превратились в ругательства. Сегодня нет колониальных держав, готовых взять на себя такую задачу — несмотря на то, что колонизация не менее доступна и, пожалуй, не менее необходима, чем в девятнадцатом веке. Страны, выпавшие из глобальной экономики, рискуют попасть в порочный круг. Слабое правительство означает хаос, хаос — падение инвестиций. В 1950-х подушевой ВВП в Южной Корее был ниже, чем в Замбии: Корея, однако, достигла определенных позиций в мировой экономике.
Условия для империализма есть — нет спроса и предложения. Тем не менее слабые все еще нуждаются в сильных, а сильным нужен упорядоченный мир. Мир, где эффективные и хорошо управляемые страны экспортируют стабильность и свободы, мир, открытый для инвестиций и развития — это, пожалуй, всеобщая мечта.
Необходима новая форма империализма, совместимая с эпохой прав человека и космополитических ценностей. Уже видны его очертания: этот новый империализм, как и любой другой империализм, принесет миру порядок, но на сей раз основанный на добровольных принципах.
Постмодернистский империализм существует в двух формах. Первая — добровольный империализм глобальной экономики. Ей управляет международный консорциум через международные финансовые институты, такие как МВФ и Всемирный банк — характерная черта нового империализма, многостороннего по своей природе. Эти институты предоставляют помощь государствам, желающим найти путь обратно в мировую экономику и снова попасть в благотворный цикл инвестиций и процветания. В ответ они выдвигают требования, которые, как они надеются, будут решением политических и экономических проблем, которые и повлекли за собой обращение за помощью. Сегодня новое гуманитарное богословие все чаще упирает на необходимость хорошего управления. Если государства хотят преуспеть, то они должны быть готовы к вмешательству со стороны международных организаций и зарубежных стран (мир постмодерна сделал себя таким же открытым, хотя и по другим причинам).
Вторая форма постмодернистского империализма может быть названа соседским империализмом. Нестабильность у границ создает угрозу, которую ни одно государство не может проигнорировать. Безграмотное управление, жестокость и преступления этнического характера на Балканах угрожают Европе. В результате Босния и Косово попали под своего рода добровольный протекторат ООН (что неудивительно: и там и там верховный представитель — европеец). Европа предоставляет больше всего помощи, которая держит Боснию и Косово на плаву, и больше всего солдат (конечно, присутствие американского контингента — неоспоримый стабилизирующий фактор). Следующим беспрецедентным ходом Евросоюза стало предоставление бывшим республикам Югославии права на односторонний свободный доступ к рынкам, включая большую часть сельскохозяйственного. Международное сообщество предоставляет не только солдат, но и полицию, судей, тюремных надзирателей, персонал центробанка и так далее. Выборы организует и наблюдает Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ). Местная полиция финансируется и обучается ООН. На подхвате работают сотни часто незаменимых НКО.
Необходимо сделать еще одно важное замечание. Опасно, когда соседняя страна попадает под власть организованной или неорганизованной преступности — чем государственный коллапс обычно и ограничивается. Однако, Усама бен Ладен убедительно продемонстрировал, что «соседняя страна» сегодня — это весь мир.
Балканы — особый случай. В других местах центральной и восточной Европы ЕС проводит масштабную программу, которая однажды приведет к беспрецедентному расширению союза. В прошлом империи навязывали свои законы и системы управления; но теперь никто ничего не навязывает. Евросоюзу, наоборот, стараются навязать себя. Вступающим в него странам приходится принимать весь набор законов и правил — как колониям прошлого. Однако в награду они получают голос в содружестве. Плод такого добровольного империализма можно было бы назвать кооперативной империей. «Содружество» — пожалуй, довольно точное название.
Постмодернистский Евросоюз предлагает кооперативную империю, общие свободы и общую безопасность без этнического доминирования и централизованного абсолютизма империй прошлого. Одновременно он лишен этнической эксклюзивности национального государства — неуместной в эру отсутствия границ и невозможной в регионах вроде Балкан. Политическая структура кооперативной империи, пожалуй, лучше всего подходит новым по природе государствам эпохи постмодерна. В этой структуре каждый имеет доступ к правительству, ни одна страна не господствует, а управляющие принципы стоят не на этнической, а на юридической основе. От центра требуется самое деликатное руководство; «имперская бюрократия» должна быть под контролем, подотчетна и в конце концов играть роль слуги, а не господина нового содружества. Такой институт должен быть всецело посвящен поддержанию свободы и демократии во всех входящих в него странах. Как Рим, новое содружество принесет своим гражданам в основном законы, валюту и иногда пару дорог в нужных местах.
Вот наше видение. Можно ли его реализовать? Только время покажет. Вопрос в том, сколько этого времени еще осталось. Мир модерна погружен в тайную гонку за собственным ядерным оружием. В мире премодерна силы организованной преступности — включая международный терроризм — растут быстрее и активнее государств. Может быть, времени почти не осталось.
Категории: Мир| Contra Historia